We kindly inform you that, as long as the subject affiliation of our 300.000+ articles is in progress, you might get unsufficient or no results on your third level or second level search. In this case, please broaden your search criteria.
The close connections between the Old Czech and Old Sorbian language areas have frequently been the subject of academic investigation. The last investigation by Ernst Eichler came to particular conclusions on these problems, using the name of the village of Dohna as his starting point; these will be supplemented here by new findings. They not only include phonological features, which point to the existence of speakers of Old Czech in the region of Nisane and the adjacent area in the early medieval period, but also to particular place names, including above all the archaic names of Koso-budy/Žornosěky. The development of settlement patterns in the early Slav period can be illuminated more precisely in this way, and also our historical and archaeological knowledge can be extended through the use of revealing details.
More...
The Zagreb Slavic School Seminar for foreign slavic scholars at the International Slavic center of the SR of Croatia is marked by a multimedial concept in presenting Croatian studies art and culture. The basic field of research and acquaintance is Croatian Studies in all relevant aspects of art, culture, civilization and scholarship.
More...
The Office (in Old-Slavic: služ.ba, in Greek: akolouthia) can be found in a medieval Bulgarian script (dated from the XlV/XVth century) which is stored in the Jagiellonian Library in Krakow (No 932). The script contains some hymn works indented for the Sundays of Easter period (post-paschal period). The Office dedicated to a woman martyr called Sunday (the name in a Greek version: Kiriakija, in a Latin version: Dominica) is a kind of work which is very rarely found in medieval manuscripts. The Office from the Krakow manuscript has been compared with Bulgarian one dated from the Xlllth century and with Serbian one dated the XVth century as well as with a printed Church Slavic version so as to determine the peculiarity and originality of this work (as far as the composition elements, the contents and the language are concerned). It is worth stating that both the individual features and the description of the woman martyr called Sunday presented in the Office of the Krakow manuscript are tightly related to Oration in praise of Sunday by Patriarch Eutymius.
More...
In this paper, I discuss the position of the local elite under the rule of the Russian Empire over the Kyrgyz nomads by investigating how the Russian colonial military rulers and administrators positioned the tribal chieftains of the Kyrgyz nomads, the manaps. The premise on which the modern history of the Kyrgyz has been perceived is the fixed idea that the manaps represented the stratum of “dominant figures of traditional society.” To the present day, the focus of studies on the manaps has been on positioning the manaps as a traditional social system that existed from ancient times. On the other hand, as for Russian rule that lasted for as long as half a century from 1867 to 1917, no comprehensive or diachronic studies based on careful examination of historical records written in those days have been carried out. Accordingly, in this paper, I try to clarify different aspects of the institution of the manaps and how it changed over time under Russian rule, by analyzing documents of the Russian colonial administration kept in the national archives of Kazakhstan, Uzbekistan, Kyrgyzstan, and Russia. From the eighteenth century, the Russian Empire had recognized the Kyrgyz nomads on the basis of an understanding of the Kazakh nomads. In the process of expansion into the Kazakh Steppe after the collapse of the Jungarian Empire, the Russian Empire recognized the Kyrgyz nomads as an ethnic group living on the periphery of the Kazakh Steppe, which was reflected not only in its name (Dikokamennyi Kirgiz), but also in the representation of its social structure. Focusing on the fact that the Kyrgyz nomads lacked the aristocratic (aq suek “white bone”) element of the Kazakh nomads as descendants of Chinghiz Khan including sultans, the Russian military rulers and scholars regarded the manaps as nonaristocrats distinct from sultans. However, after the establishment of Russian direct rule in 1867, the Russian military rulers and colonial administrators gradually began to recognize the manaps as aristocracy peculiar to the Kyrgyzs nomads and comparable to the Kazakh sultans. Still, in contrast to the latter with more solid recognition as aristocracy within the Russian Empire, the Kyrgyz manaps remained indistinct throughout the Russian administration until the beginning of the twentieth century. Indeed, there were no manaps officially raised to the peerage.
More...
This paper describes the linguistic features of Moravian Croatian (abbreviated to Mo- Cro), a regional variation of the South Slavic Čakavian dialect once spoken in the southernmost part of Moravia, and examines the sociolinguistic circumstances under which MoCro has been used. The paper is divided into three sections. The first section outlines the history of the Croatian inhabitants in South Moravia, referring to previous studies on Croatian ethnic elements in Moravia and adjacent regions. The second section focuses on MoCro and reveals that it retains Čakavian features but shows at the same time peculiarity as a result of language contact. Based on these findings, the third section deals with the sociolinguistic circumstances to which the Croats in Moravia accommodated themselves. The goal of the paper is to present how social factors can be relevant to language maintenance. The Moravian Croats as well as the Burgenland Croats living in the Austrian state of Burgenland are descendants of ethnic Croats migrated from the northwest part of the Balkan Peninsula during the sixteenth century. In the course of history, most of the Croats settled in South Moravia were assimilated into German or Czech populations, and Croatian trails were lost except for in the three “Croatian” villages of Frielištof (present day Jevišovka), Nova Prerava (Nový Přerav), and Dobro Polje (Dobré Pole). The Croats in these three villages maintained their inherent language as a communication code up to the mid twentieth century. After World War II, however, the Czech Communist regime made a decision to displace the Croats to the northern parts of Moravia, by which the tradition of Croatian culture and language in Moravia was terminated. The author of this paper has conducted research on MoCro and its background history with help of a Croat born in Frielištof. The linguistic analysis shows that MoCro has kept prominent Čakavian features, such as diphthongization of the mid-high vowels, usage of the typical Čakavian interrogative words ča, zač, and kade, and reflex of *ě according to “Meyer-Jakubinski’s law.” In MoCro, at the same time, particular change induced by language contact is observed: German influence is attested particularly at the lexical level, but partly on phrase syntax as well, and Czech influence is manifested in the borrowing of derivational morphemes, verb-inflectional morphemes, and basic functional words. Thus, MoCro can be characterized as a linguistic code with inherent Čakavian features but modified by the language contact situation.
More...
Данная статья посвящена процессу образования Николая Ивановича Надеждина (1804–1855) как сына деревенского священника в период от его детства до определения профессором Московского университета в 1831 г., выделяя его умственные связи с учителями и знакомыми, а также с его кругом чтения, о чем пишет сам автор в своей «Автобиографии». В истории России он известен как издатель журнала «Телескоп», в котором было опубликовано «Философское письмо» П.Я. Чаадаева (1836 г.). Это письмо, отрицая всю значимость прошлого России, шокировало правительство Николая I. Что касается творчества самого Надеждина, то уже было составлено два сборника его произведений по теме литературной критики, эстетики и философии, а также издана монография по его философским и эстетическим взглядам. В связи с этим отметим, что уже на следующий год после его смерти Н.Г. Чернышевский оценил обширность научных трудов Надеждина так: «писал он обо всем, от богословия до русской истории и этнографии, от философии до археологии. Такой многосторонней ученой деятельности не может вполне оценить один человек». Несмотря на горячие ожидания Чернышевского на выяснение достижений творчества Надеждина, следует сказать, что в данный момент многосторонность и общая физиономия его картины мира еще не полностью изучены. Для того чтобы выяснить общий вид «многосторонних» трудов Надеждина, необходимо прежде всего тщательно проанализировать процесс образования в его юности как первую стадию формирования его мировоззрения. Мы считаем особенно важным обратить внимание на тот факт, что он провел свою молодость ис- ключительно в духовных училищах. Но почти все предшествующие исследователи считают его духовное образование не имеющим особого значения в его умственном развитии. Однако здесь нельзя не отметить, что Чернышевский не случайно заметил важность вклада Надеждина в «богословские науки», так как оба они были ученика-ми духовной семинарии. Кроме того, они имеют ту общность, что после окончания духовных учебных заведений, не наследуя отцовское духовное звание, они вступили в гражданский мир, где играли активную роль в интеллектуальной сфере. Кроме них, как известно, немало «семинаристов» энергично участвовало в общественной жизни России XIX – начала XX вв. При этом, хотя недавно их деятельность и начала привлекать к себе внимание историков революционного периода России, но все-таки, вообще говоря, их жизнь и деятельность дореволюционного периода мало изучены.
More...
The early modern composite-monarchy Polish-Lithuanian Commonwealth possessed Ruthenian lands on its Eastern borderlands. Ruthenia had its historical roots in Kievan Rus, and kept the Orthodox faith within the Catholic-dominant Commonwealth. Orthodoxy (Kievan Metropolitanate) represented Ruthenia’s peculiar regionalism, while Ruthenia had never been given any administrative entity in the Commonwealth. Orthodoxy, which had been tightly connected with Ruthenian regional and ethnic identity, began to be challenged when the Orthodox higher clergy in Ruthenia declared church union with the Catholic Church (Union of Brest, 1596). The majority of the hierarchy accepted Catholic dogma and the Pope’s supremacy on condition that Eastern rites and customs be sustained, while the majority of secular nobles resisted this union. After church union, the Ruthenian Church divided into two: the Uniates and the Disuniates (Orthodox). This church union in Ruthenia and its significance have been studied mainly from three perspectives: church history (both Catholic and Orthodox), Ukrainian national history (Eastern-oriented and Western-oriented), and social structure. In this article, I examine a variety of questions arising from the Union of Brest in Ruthenia, by comparing the ways in which those belonging to different social strata attempted to answer them to satisfy their own interests. The Ruthenian nobility, the sole local group with political rights as a political nation of the Commonwealth, considered that all such confessional issues had to be solved by legal processes, that is, parliamentary activities. Since the majority of the secular Ruthenian nobility was against church union, which might threaten their privilege of freedom of faith, they supported the Orthodoxy’s rights in parliament. These activities produced results even during the reign of King Sigismund III, who was one of main promoters of the church union. When his successor Vladislaus IV was enthroned in 1632, he was so tolerant of non- Catholic faiths as to allow the Orthodox Church in Ruthenia to restore the legal status of its hierarchy. Nevertheless, this event did not resolve the religious split in Ruthenia. It only meant that both the Uniates and the Orthodoxy became legal entities in the Commonwealth. Both of the Ruthenian Eastern Churches remained as secondary religions, lower than the Roman Catholic Church.
More...
Eurasianism was a movement created by a group of Russian émigré linguists, ethnologists, geographers, and historians in the 1920s and 1930s. Although the Eurasianists possessed no political power, their ideas have had a significant influence on a wide range of intellectuals, even to this day. The most famous member of the movement was N. S. Trubetskoy (1890–1938), a renowned linguist. While scholars have examined the political implications of Eurasianism in the context of the 1920s, this essay shifts the emphasis to the academic and theoretical development of Eurasianism from the late 1920s into the 1930s. The examination of this new turn that the Eurasianists went though during this period reveals new aspects of their movement. Trubetzkoy’s linguistic ideas made a major contribution to determining the direction of Eurasianism. My approach to Trubetzkoy’s Eurasianism with much attention paid to his non-political aspects could solve the question of why his social thought was called “Eurasianism” and not “Russianism.” This essay shows that Trubetzkoy suggested Eurasianism as an alternative ideology to Bolshevism, an alternative racial theory to Nazi racism, and an alternative name for the USSR. Trubetzkoy did not support the Bolsheviks during his lifetime. He rather sought to promote an alternative view to Bolshevik policy in many respects. His struggle with Bolshevism led him to forge the idea of Eurasianism. As far as national policy in the Soviet Union was concerned, Trubetzkoy recognized both the applicability and the limits of Eurasianism vis-à-vis the Soviet Union. He claimed that the Soviet assimilation policy was the opposite of national diversity, assuming that every national culture was equally valuable in its uniqueness. Strictly speaking, he disagreed with Soviet national policy, contending that an alternative ideology to Marxism was necessary. Trubetzkoy considered it possible to bring a variety of nations together with their every uniqueness preserved. Accentuating cooperation among various races, Trubetzkoy’s Eurasianism worked as a challenge to Social Darwinism. He was against the concept of the “the struggle for survival,” as he found himself “socially and racially weak” as a Russian émigré in Western Europe. Social Darwinism was a theory of “the strong” at that time. In fact, in his letters to R. Jakobson, Trubetzkoy mentioned the racial discrimination he confronted in daily life. These letters and his article “On Racism” (1935) revealed that Trubetzkoy and his colleagues were already under pressure from the Nazis at that time. In this article, he criticized the Nazi’s Indo-Europeancentrism and racial determinism.
More...
В настоящей работе рассматривается концепция поэтического языка русских формалистов с точки зрения ее связи с телесностью. Вопреки широко распростра- ненному представлению о формалистской концепции поэтического языка как о чис- то вещественной и материально-звуковой или чисто функционально-механической сущности, при подробном разборе их теоретических работ о поэтическом языке мы можем легко заметить, что формалисты всегда подчеркивали его связь с живым орга- низмом человеческого тела, с телесным движением, с реально произносимым рече- выми органами живым голосом. Например, уже в ранний период своей деятельности В. Шкловский в широко известной статье «О поэзии и заумном языке» утверждал, что в поэзии речевые органы тела читающего подражают мимике, жесту и произношению стихового текста. Он даже отмечал, что самое важное в заумном языке – это «произносительная сто- рона речи» и «своеобразный танец органов речи». А Л. Якубинский в статье «О звуках стихотворного языка» также указывает на чрезмерную важность «способности органов речи к выразительным движениям» и конкретно перечисляет органы дыха-ния, органы гортани, мягкое небо, нижнюю челюсть и т. д. Таким образом, в основе раннего формалистского понятия поэтического языка лежит их исконный интерес к телесно-произносимому живому конкретному языку. Интерес формалистов к реально произносимому живому языку и органам речи, которые телесно осуществляют живую речь поэзии, не только не ослабел, но приобрел даже более широкий размах на следующей стадии их деятельности. Сразу после революции в Петрограде был основан Институт живого слова, и видные формалисты принимали активное участие в деятельности его комиссии по изучению декламации стихов и ораторской речи. Многие работы по звуку, мелодике и декламации стихов Б. Эйхенбаума и С. Бернштейна, а также «Ода как ораторский жанр» Ю. Тынянова, «Проблема стихотворного ритма» Б. Томашевского, «Откуда берутся стихи» Якубин- ского – все эти работы явились плодами данного периода. В основе этих работ лежала теория «слуховой филологии» немецкого языковеда Э. Сиверса, по мнению которого поэтические произведения следует изучать не в письменном или печатном виде, а, прежде всего, воссоздать из письменного текс- та оригинальную устную декламацию поэта: нужно воспроизвести телесно-живые тона и интонации чтения самого поэта, и тогда мы получим оригинал поэтического произведения, который подлежит изучению. Применение формалистами теории Сиверса, видимо, усиливало их предпочтение телесно-артикуляционной стороны стихового языка по сравнению с его акустически-музыкальной стороной, так как, согласно Сиверсу, особенность поэтического языка состоит именно в том, что он представляет собой артикулированную органами тела живую речь со всей ее живой интонацией, тоном, мимикой, жестом, т. е. не му- зыкально-инструментальное звучание, а телесно произносимый голос.
More...
Последняя из опубликованных при жизни Н.В. Гоголя книг «Выбранные места из переписки с друзьями» 1847 года представляет своеобразный вопрос о возможности репрезентации «Я». Хотя автор определяет ее как исповедь, однако само обращение к Богу не дано в тексте, то есть мы не видим, где, когда и как совершилось нравственное возрождение автора, мы только чувствуем, как процесс преображения еще продолжается без определенного конца. Эта особенность книги вызвала немалое замешательство среди современных ей читателей. Некоторые критики (В. Белинский, Н. Павлов, К. Аксаков) справедливо отметили театральность поведения Гоголя. В ряд авторов, придерживающихся подобного мнения, можно включить и Ю. Тынянова, который обнаружил в «Выбранных местах…» «смену масок» – неизменный, по мнению исследователя, литературный прием творчества писателя. Цель данной статьи – опираясь на текст, выяснить существенную связь раздвоения авторского «Я» («смены масок») с движением бесконечной, коллективной авторефлексии, представленной в форме неоконченной исповеди. В первую очередь, нужно отметить общее сходство «Выбранных мест…» с сентиментализмом, хотя здесь имеется и существенная разница. В обоих художественных пространствах решающую роль играет идеал совершенной коммуникации в виде переписки с друзьями, в которой словно бы исчезает разница между голосом, буквой и телом корреспондентов. Однако если в основе платонической дихотомии Карамзин считает букву (как материал) препятствием, мешающим полной передаче голоса (как души), то проблема Гоголя состоит в театральной способности буквы, которая маскируется голосом и претендует на его авторитет. Голос как таковой становится узнаваемым только повторенным опытом разграничения его от буквы. То, что для доказательства своей идентичности гоголевский голос требует чужого – причина его раздвоения. Для того, чтобы возвратить себе идентичность, голос должен играть роль самого себя в незнакомом теле, точно так же, как «лучший актер» в гоголевском театре. Это значит, что и в чужом теле повторяется игра роли «Я». Гоголь считает, что в силу подобного мимесиса голос помогает людям идентифицировать идеальный образец: голос вождя создает коллективное и гармонизированное «Я» общества. Именно поэтому в «Выбранных местах…» важную роль играет театр. Как указывает В. Розанов, Гоголь представляет русских людей как толпу автоматов: в театре происходит преображение умерших автоматов в живых актеров. Анализ де Мана «О театре марионеток» Клейста объясняет, что подобная игра жизни и смерти марио- нетки возможна единственно из-за фигуративности языка.
More...